Иван Ващенко
искусствовед, почетный академик Российской Академии Художеств, эксперт по художественным ценностям Министерства культуры РФ
Натюрморт с чёрным квадратом, 2013, оргалит, темп., 60х70
Культурное пространство Кубани можно сравнить с раскинувшейся сетью, в узлах которой - в её городах и селениях - идёт осмысленная, а если повезёт, то вдохновенная работа с очевидным творческим потенциалом. В крупных городах она, разумеется, заметнее, в старой казачьей станице Павловской такой пассионарной единицей по праву можно считать, пожалуй, только Фёдора Дмитриевича Алексеенко.
Этот, лишённый ныне модной в художественном мире аффектации, негромкий человек к своему семидесятилетию успел на удивление много сделать, став, прежде всего, благодарным павловским художественным летописцем. Его небольшие, филигранно вытканные графические листы и написанные темперными красками, сдержанными, почти гризайльными, словно замешанными на молекулах времени, высыпанных из песочных часов, пейзажи собираются в почтенный летописный альбом с только ему присущей интонировкой.
Природные способности позволили Фёдору Алексеенко пройти в юности жёсткий отбор в Краснодарское художественное училище, его лучшей поры, затем было получено университетское образование и тридцать лет работы в детской школе искусств станицы Павловской.
Его «чёрствый учительский хлеб» сдабривался увлечёнными занятиями со своими воспитанниками. Мне кажется, его первые авторские работы пришли из учебного процесса: из живописных постановок, композиций, из выходов на этюды. Отсюда и его прорезные гравюры на картоне, выросшие в несколько пейзажных мотивов и в серию «Путешествие казака во времени».
Его натюрморты состоят из предельно отобранных предметов: чёрной доски с ликом Христа, крынок, керосиновых ламп, плодов земли и простой снеди. Вместо роз - пафосных шедевров генной инженерии и императорских пионов - использовано степное разнотравье. Исключение сделано только для любимых им панычей, жёстких, словно вырезанных из крашеного картона.
Любопытно, как в эту вневременную и устоявшуюся жизнь вещей иногда врываются атрибуты внешнего мира: в «Натюрморте с чёрным квадратом» задекларировано противопоставление самонадеянной «городской зауми» и предметов народного «вещного мира» - штофа с горилкой, сала, чеснока и перца. В пейзаже с натюрмортным доминированием «Луна над гарбузами» время в ночной оцепенелости застыло до смоляной густоты, а в композиции «В моём огороде» всё наполнено животворным созидательным гулом, каким-то маркесовским могучим эпикурейством.
Павловские пейзажи Фёдора Алексеенко порою кажутся увиденными сквозь бабушкино оконце с потрескавшимися стеклами. В них предстала с поразительной пронзительностью двухсотлетняя история станицы с её изначальными турлучными стенами хат, крытых камышом, с этнографически точными их незамысловатыми интерьерами, заколоченными ставнями брошенных домов, покосившимися верандами и местным модерном начала ХХ века в её присутственных местах.
Крепкие дома местных жителей с котами и сороками на заборе, перемежаются с окрестными пейзажами, убранными полями и чутко застывшими речными заводями, где задремавший рыбак вдруг превращается в терпеливо ждущего пассажиров перевозчика Харона. А фрагмент забора с истлевшими от времени досками калитки, перевязанными поминальным полотенцем в картине «Уход», наполнен щемящей пустотой, как и торчащие, словно взывающие руки на фоне пустого неба, доски «Ноева ковчега». Из пейзажей «Дорога» и «Курган» тоже сочится вневременная данность, из густого тумана – небытия она, повернув, уходит обратно в сонное вселенское небытие.
У Фёдора Алексеенко со студенческих времён сохранилась особенная любовь к екатеринодарской старине. Архитектурный модерн и эклектика «Маленького Парижа» запечатлены на многих страницах его альбомов и после обязательного осмысления перенесены на картины. Прихотливый извив каменного кружева и потрескавшихся деревянных панелей, благоговейная ржавчина старых кованых решеток - словно иллюстрации к знаменитому лихоносовскому роману.
Натурные по сути своей пейзажи художника из станицы Павловской послужили ему еще раз, став фоном для большой серии уморительных гоголевских сюжетов – прогулок по его Миргороду. Скотные дворы Ивана Никифоровича и его верного альтер-эго с их гусями, свиньями и прочей живностью, которая позволяет себе появляться даже в поветовом суде, чтобы сжевать важную гербовую бумагу. Картина «Городничий давал ассамблею» - званый обед в верхних эшелонах местной власти, где эта живность и была съедена. Эта милая праотеческая старина, пахнущая полуночным грушевым узваром, так мягко ложится на сердце.
Для осознания места в окружающем мире художнику необходимо этот мир увидеть. В этом Фёдору Алексеенко повезло, он посетил Европу от Крита и Праги до Италии, Испании, Франции. Англии и далее - до Майорки. И снова альбомы с зарисовками заполняются архитектурными деталями и целыми композициями. Его внимание редко привлекают туристические «бестселлеры» вроде Колизея, миланских и флорентийских базилик или венецианских лагун с гондольерами. Он отдаёт предпочтение старым мавританским дворам, маленькой английской призамковой церквушке, роще из пиний на берегу Тибра, гоголевским улочкам в Риме.
Фёдор Дмитриевич Алексеенко смог вырваться из удушающих объятий размеренной провинциальной жизни и даже в ней заметно и успешно состояться. Его маленькие живописные новеллы, близкие по интонациям стихам Николая Рубцова, узнаваемы на выставках любого уровня. В наше время тотального многоголосого дилетантизма он, временами, делается похожим на стойкого римского ветерана, забытого у помпейских ворот.
Этот, лишённый ныне модной в художественном мире аффектации, негромкий человек к своему семидесятилетию успел на удивление много сделать, став, прежде всего, благодарным павловским художественным летописцем. Его небольшие, филигранно вытканные графические листы и написанные темперными красками, сдержанными, почти гризайльными, словно замешанными на молекулах времени, высыпанных из песочных часов, пейзажи собираются в почтенный летописный альбом с только ему присущей интонировкой.
Природные способности позволили Фёдору Алексеенко пройти в юности жёсткий отбор в Краснодарское художественное училище, его лучшей поры, затем было получено университетское образование и тридцать лет работы в детской школе искусств станицы Павловской.
Его «чёрствый учительский хлеб» сдабривался увлечёнными занятиями со своими воспитанниками. Мне кажется, его первые авторские работы пришли из учебного процесса: из живописных постановок, композиций, из выходов на этюды. Отсюда и его прорезные гравюры на картоне, выросшие в несколько пейзажных мотивов и в серию «Путешествие казака во времени».
Его натюрморты состоят из предельно отобранных предметов: чёрной доски с ликом Христа, крынок, керосиновых ламп, плодов земли и простой снеди. Вместо роз - пафосных шедевров генной инженерии и императорских пионов - использовано степное разнотравье. Исключение сделано только для любимых им панычей, жёстких, словно вырезанных из крашеного картона.
Любопытно, как в эту вневременную и устоявшуюся жизнь вещей иногда врываются атрибуты внешнего мира: в «Натюрморте с чёрным квадратом» задекларировано противопоставление самонадеянной «городской зауми» и предметов народного «вещного мира» - штофа с горилкой, сала, чеснока и перца. В пейзаже с натюрмортным доминированием «Луна над гарбузами» время в ночной оцепенелости застыло до смоляной густоты, а в композиции «В моём огороде» всё наполнено животворным созидательным гулом, каким-то маркесовским могучим эпикурейством.
Павловские пейзажи Фёдора Алексеенко порою кажутся увиденными сквозь бабушкино оконце с потрескавшимися стеклами. В них предстала с поразительной пронзительностью двухсотлетняя история станицы с её изначальными турлучными стенами хат, крытых камышом, с этнографически точными их незамысловатыми интерьерами, заколоченными ставнями брошенных домов, покосившимися верандами и местным модерном начала ХХ века в её присутственных местах.
Крепкие дома местных жителей с котами и сороками на заборе, перемежаются с окрестными пейзажами, убранными полями и чутко застывшими речными заводями, где задремавший рыбак вдруг превращается в терпеливо ждущего пассажиров перевозчика Харона. А фрагмент забора с истлевшими от времени досками калитки, перевязанными поминальным полотенцем в картине «Уход», наполнен щемящей пустотой, как и торчащие, словно взывающие руки на фоне пустого неба, доски «Ноева ковчега». Из пейзажей «Дорога» и «Курган» тоже сочится вневременная данность, из густого тумана – небытия она, повернув, уходит обратно в сонное вселенское небытие.
У Фёдора Алексеенко со студенческих времён сохранилась особенная любовь к екатеринодарской старине. Архитектурный модерн и эклектика «Маленького Парижа» запечатлены на многих страницах его альбомов и после обязательного осмысления перенесены на картины. Прихотливый извив каменного кружева и потрескавшихся деревянных панелей, благоговейная ржавчина старых кованых решеток - словно иллюстрации к знаменитому лихоносовскому роману.
Натурные по сути своей пейзажи художника из станицы Павловской послужили ему еще раз, став фоном для большой серии уморительных гоголевских сюжетов – прогулок по его Миргороду. Скотные дворы Ивана Никифоровича и его верного альтер-эго с их гусями, свиньями и прочей живностью, которая позволяет себе появляться даже в поветовом суде, чтобы сжевать важную гербовую бумагу. Картина «Городничий давал ассамблею» - званый обед в верхних эшелонах местной власти, где эта живность и была съедена. Эта милая праотеческая старина, пахнущая полуночным грушевым узваром, так мягко ложится на сердце.
Для осознания места в окружающем мире художнику необходимо этот мир увидеть. В этом Фёдору Алексеенко повезло, он посетил Европу от Крита и Праги до Италии, Испании, Франции. Англии и далее - до Майорки. И снова альбомы с зарисовками заполняются архитектурными деталями и целыми композициями. Его внимание редко привлекают туристические «бестселлеры» вроде Колизея, миланских и флорентийских базилик или венецианских лагун с гондольерами. Он отдаёт предпочтение старым мавританским дворам, маленькой английской призамковой церквушке, роще из пиний на берегу Тибра, гоголевским улочкам в Риме.
Фёдор Дмитриевич Алексеенко смог вырваться из удушающих объятий размеренной провинциальной жизни и даже в ней заметно и успешно состояться. Его маленькие живописные новеллы, близкие по интонациям стихам Николая Рубцова, узнаваемы на выставках любого уровня. В наше время тотального многоголосого дилетантизма он, временами, делается похожим на стойкого римского ветерана, забытого у помпейских ворот.